Буря

Стоял октябрь, бабье лето - солнце, теплынь, густая, оцепенелая тишина. Воздух был нагрет, настоян на земле, травах и дыме, как лечебный отвар, - и клубился над горизонтом волнами дрожащего тепла. Осень будто отменила свой приход, и угадывалась только в листве, желтеющей вопреки солнцу, и в свежих, бодрящих ночах.

Я знал и любил каждый клочок этой земли, и был счастлив возможностью все показать, всем поделиться с Катей. Мы гуляли далеко - уходили на целый день смотреть "мои" леса, "мои" перелески и холмы... Часто мы отдыхали - Катя полулежала, облокотясь на меня, а я обнимал хрупкие плечики, перебирал кудряшки, целовал ухо, - и она не уставала, а наоборот - наливалась теплом и силой от земли и от нашей любви. Личико розовело, глазки разгорались - и я плясал вокруг нее, выздоравливающей, шаманские пляски. Мы говорили, много говорили - без устали, без напряжения, удивляясь легкости вхождения друг в друга. Почти не говорили о нашей любви, но в любой теме так легко и полно понимали друг друга, что казалось: нет между нами никаких границ, все, что поймет один – поймет и другой. Было такое абсолютное доверие к каждому взгляду, полувзгляду...

Однажды мы отправились "на чертовы кулички" - смотреть дальнюю излучину реки, любимую мной, диковатую, будто сочиненную каким-то фантазером. Утром парило, воздух был густой и теплый, как кисель, солнце старалось - грело, как летом, - и мы пошли налегке, взяв "на всякий пожарный" куртки, шарфы и легкие зонтики.

Было жарко, и мы топали не спеша. Лиловое марево, соткавшееся на горизонте из воздуха-киселя, мало-помалу слилось в пятно - бесцветное, безразмерное; оно густело, наливалось объемом, расползалось все дальше и выше по небу... Пятно ползло в сторону, и мы рассудили на мимоходном совете, что - дождь если и пойдет, то не на нас. А если уж и на нас, то мы его - зонтиками, зонтиками! И смело шагали к излучине.

Между тем - вокруг что-то менялось. Невозможно было определить, что: ветра не было, солнце пекло, как прежде - но какой-то неуловимый ритм изменился, потерял устойчивость, стал беспокойней, тревожней. Мы добрались до излучины, и там еще долго - не знаю, сколько - лазили по глинистым обрывам, скакали и ползали, вывозились в желтой пыли, визжали, как зверята, как дикари...

...Когда, напрощавшись с утесом, рекой, глиной, травой, повернули назад - в лица ударил первый ледяной порыв.

Лиловое пятно растеклось уже на полнеба, сделалось багрово-синюшным драконом, подползавшим к самому солнцу. В утробе дракона вспыхивали далекие молнии – в абсолютной тишине, без грома. То и дело налетали студеные ветерки, обжигавшие нам нагретые лица. Мы переглянулись, ускорили шаг...

***

То, что было дальше, я не смогу внятно описать: во-первых - все детали этой катавасии слились в моей голове в мутную кашу, во-вторых - невозможно описать буйство хаоса, которое всосало нас в себя, в самый свой эпицентр.

Ветерки били все злее и злее; скоро муть наползла на солнце - и сразу все стало глухим, свинцовым, будто из мира мгновенно испарился свет и цвет. Тут же похолодало, и сильно - секунду назад мы еще дули друг другу в нагретые носы, а сейчас - пытались кутаться в куртки и шарфы. Ветерки свирепели, плотнели, учащались, и наконец - слились в единый пронизывающий Ветер, который двинулся на нас стеной, осязаемой и непробиваемой, выжигал нам глаза и дыхание, усиливался и леденел с каждой секундой...

Потом пошел дождь - вначале каплями, потом - быстрыми злыми брызгами, потом - сплошной стеной. Два-три порыва ветра - и зонтики порваны в клочья. Вначале было азартно, даже весело, но страх, который мы пытались заглушить болтовней и гиканьем, наползал и давил все сильней.

Мы были в пятнадцати километрах от дома - укрыться негде, а лиловой мгле не видно конца-краю. Дождь перешел в ливень - настоящий артобстрел ледяной водой, - потом в крупу, колкую, ледяную... темно, как в сумерки, и свинцовый морозный ветер бил прямо в лицо, валил с ног, ослеплял, выдувая все внутренности...

Так- ударами ветряной нагайки, громом, молниями и ледяным дыханием вторглась к нам осень. И сразу с ней заодно - зима.

Я предложил сократить дорогу, и мы пошли голым полем.

Это была ошибка, которой я не могу себе простить: очень скоро поле раскисло, превратилось в топь, в кисель, и мы увязли, как мухи. Грязь налипала гирями на ногах, булькала в ботинках, покрывала толстым слоем Катины голые ножки... Мы ныряли в нее по щиколотку, по колено, падали, ползли, тащили друг друга... Много раз, упав, хотелось не встать, не двигаться, - но животный страх гнал вперед: над самой головой разрывался гром, и молнии били, казалось, прямо в макушку. А самое страшное - ветер, вгонявший в нас навылет дождь и снег, выдувавший, казалось, души из тел...

Чувство времени тогда исчезло, атрофировалось. Потом, уже дома, я вычислил время пути по соотношению расстояний и светового дня: наш ад длился около пяти часов. Если б не простота маршрута, мы б наверняка сбились бы с пути и погибли, - но нас ограничивал с одной стороны уклон, с другой - трасса, на которую мы вышли бы с любой точки поля.

Мы хотели круто завернуть - только б выбраться из грязевой ловушки, - но в итоге вышли к трассе в самом конце пути, когда уже стемнело и зажглись фонари. К асфальту выбрались на четвереньках, покрытые жирным слоем грязи, хрустящей на зубах, затекавшей в глаза, облепившей волосы. Ливень пообмыл нас на трассе, но потом - на последнем марше перед домом - грунтовая дорога снова обваляла нас в своем липком киселе, как рыбешек в соусе...

Нужно благодарить небо за то, что в нас не попала молния, и мы не заблудились, и не замерзли насмерть. И маршрут был таким простым, и зажглись фонари. И Катя не заболела. Кате нельзя болеть...

***

Я бормотал: "Катенька, сейчас, две секунды... сохрани тепло, маленькая, сожмись, - а я - сейчас, сейчас..." Катя лежала под одеялом – я отвел ее туда, обняв за голенькие холодные бедра, а сам – искал одеяла, щупая темноту и опрокидывая табуретки. Кол мой проклятый торчал вперед, больно тыкаясь в стены и дверцы шкафов... Наконец я набрал гору одеял, потащил их, как муравей, к Кате: «Катюш, сейчас нам будет тепло».

И вот – накрыл родное тело, сжавшееся где-то в темноте, всеми одеялами, как мог, и – нырнул туда, к ней. Нащупал ее, привлек к себе, чувствуя холод окоченевшей кожи, – она охнула, а я вжал ее в себя что было силы – носик в шею, грудь к груди, бедра и ноги миллиметр к миллиметру. Вжимал ее, хотел укутать, утопить в себе – чтоб отдать ей все свое тепло.

Очень скоро внутри заструилась теплая истома, растекалась медленно, тягуче – из тела в тело, из меня – в Катю и обратно. От волны щемящего тепла, от чуда родной наготы, прижатой ко мне каждым миллиметром, я вдруг забыл себя – сжал Катю еще крепче, и излился лавиной умиления: «Катюша, Катенька моя, солнышко любимое, драгоценное, ласточка моя, мое сокровище бесценное, счастье мое...» Катя всхлипывала, вжимаясь в меня. Разум покидал меня - я отдавался теплой волне, наполнявшей томлением и сном... Вдруг возникла смертная усталость, тело ослабело, и я сразу уплыл куда-то – в мутное, теплое ничто.

***

...Там – была Катя, голая, трепетная, и был я – тоже голый, изнемогающий от умиления-желания. Мы были словно в мерцающей, пульсирующей реке тепла, друг против друга - я и Катя. Обнаженные запретные части Катиного тела бередили меня, как соль в ране, я их видел - они словно вонзались в меня, в мякоть моего расплавленного нутра. Налитые, трогательно пухлые груди с запретными комочками сосков; запретный пушистый пах; бедра, запретно гладкие, без привычных линий ткани... Катя будто входила ими в меня - и исторгала из нутра зудящий ручеек. Это был ручеек тепла; каждая капля его наполняла тело терпкой дрожью. Он тек, тек внутри меня, ища дорогу к выходу, и - чем ближе ко мне была головокружительно голая Катя - тем ближе к выходу прорывался ручеек, и тем гуще окутывал нас теплый дурман. Мой стыдный кол торчал стоймя, как железяка, и не хотелось прятать его - наоборот, ужасно хотелось вытянуться им до предела, приблизить его к Кате... погрузить его в Катю, в ее тело, мягкое, как масло. Катюша притягивала к себе, как магнит - вот мы уже рядом, ловим тепло друг от друга, - вот уже соприкоснулись, ближе, еще ближе... Ручеек был готов вырваться из меня, он бурлил и пульсировал во мне, размывая меня изнутри горячими волнами...

...Я открыл глаза. Вокруг - непроглядная темнота; снизу, сверху и везде - жарко, горячо; а подо мной мечется, мается, плачет какое-то существо... Катя, мучительно обнаженная Катя куда-то отошла, ее заступила темнота - но сладкий ручеек остался, пульсировал во мне, требуя выхода - и я вдруг понял, что вжимаюсь зудящим колом в мягкое, горячее, пульсирую вместе с ним, двигаюсь в одном ритме - и...