Буря

Так и обошлось все. Тепло, которое накопилось быстро, за несколько минут, стало входить в меня, клокотать во мне, я изошел потом во сне - и проснулся здоровым, хоть и мокрым, как мышь.

Я вспомнил все это - и принялся, уверовав в свою идею, стягивать с Кати все тряпки. Она вяло сопротивлялась - "что ты? что ты?.." Я говорил: "надо, Катенька, надо снять все мокрое - и побыстрей, побыстрей..."

Мои руки шарили по ее телу, нащупывая края тряпок - я стянул с нее маечку, потом бюстгальтер (сердце екнуло...). Обнял ее, приподнял - потянул трусики. Она сжала ножки - "ну ты что?!" - но я зашептал "Катюш, так надо, именно так, я знаю, что делаю... все равно ничего не видно ведь", - и она поддалась мне...

Я не видел ее тела - видел только темный контур фигуры - но ощущал руками ее наготу, холодную, зябкую - мокрый живот, бедра, и грязные, в песке и былинках, ноги.

Побежал в ванную за полотенцем, налетел боком на стол, взвыл от боли, потом - шарил руками по стенам, находя только полки, веревки и паутину. Черт, проклятая темень! Вернулся за спичками - к счастью, они мгновенно нащупались на столе, - зажег... Очень хотелось бросить взгляд на Катю, но - полотенце, вначале полотенце!

Наконец, я нашел его - большое, махровое - и повернулся к сидящей Кате.

Отблески свечи светились на ее мокром теле - на плечах, грудях с темными сосочками, которые она сразу же прикрыла рукой, на животе, влажных волосках в паху... Тусклый свет выхватывал ее наготу, бледную, мерцающую сотнями капелек - такую беззащитную, родную, что я заревел, как маленький.

Она перехватила мой взгляд, поежилась, обхватила себя руками - и холодно, и стыдно, - но я обнял ее за плечи и потянул со стула: прочь из ледяной кухни - в комнату. Там теплее, там стены толще.

Я долго растирал ее, долго, остервенело - спину, плечи, бедра... догадался сбегать за другим полотенцем - тер ей насухо голову, ее мокрые кудряшки, - потом осторожно промокнул груди, чувствуя под пальцами бугорочки (не дышал), тер под ними - растер низ каждой грудки, мягкой, славной, - и сверху, и плечики, и ключицу. В перерывах - сбрасывал с себя обледенелые тряпки, смахивал воду, грязь - и снова растиралКатю: долго тер ей ступни, тщательно - между всех пальчиков, и стопу, и пятки, - тер с силой, нещадно, пока она не закричала, а я не почувствовал, как в холодных лягушатах запульсировало тепло.

Стер ей, как мог, грязь с ножек, потом - залез, не дыша, между ними, промакнул везде - в ягодицах, в паху, пытаясь нащупать сквозь ткань - То Самое, заветное... Сквозь полотенце постепенно проступало тепло, Катино тело оживало, загоралось - и я сам нагревался в этой возне, наполняясь силой невесть откуда. Скормил Кате хлеба, помидоров со стола - приказал: "Ешь!", и она ела.

Мы не видели друг друга - были только кромешная темнота, наше дыхание и наши тела. Я сбросил с себя последние тряпки - стянул майку, потом и трусы, насквозь мокрые - они предательски уцепились за торчащий кол, не желая сползать с меня. Стащил, чувствуя бедрами леденящую наготу - и думал: вот, я перед Катей - голый, и она передо мной - голая...

***

Я люблю Катю. Мы признались друг другу недавно - и с того момента будто плыли оба в невесомости. Не целовались взасос, не искали эротики - просто были, были вместе, - гуляли, соединясь руками или мысленно, и впитывали присутствие друг друга, наполняясь им до краев, до глубины. И от этой полноты любимым человеком хотелось кричать и плакать.

Мы познакомились в больнице: она болела тяжкой пневмонией, а я помогал маме, лечившей ее. Вначале я только заметил, что девочка (или - девушка?), необычайной красоты и бледности, с кудряшками, налипшими к потному лбу, читает обожаемого моего Грина. Мама гоняла меня - "не утомляй больную!" - но я прятался от нее, сутками пропадая в палате. Врачи хмурились, говоря о Кате, ее мама плакала в коридоре, а моя родная Айболитица на вопрос - "мам, Катя ведь поправится?" - отвечала неожиданно резко: "Больше слушай разных умников. Должна поправиться! ОБЯЗАНА! Точка."

Я понял: пока Катя больна - нет покоя моей совести. Мне было девятнадцать, и я был максималистом. Кате было шестнадцать, и она была ангелом - глядя на нее, хотелось дрожать и скулить от умиления.

Вначале мы исследовали ум и вкусы друг друга; потом - вместе мечтали; потом - я носил ей в палату все, чем надеялся обрадовать ее: фрукты и цветы, любимые книги, репродукции, журналы; помогал ей делать процедуры, следил за ее лечением, кормил лекарствами (Катя - зевака и мечтатель, с режимом не дружит). Мама уже не гоняла меня, - только смотрела на нас, странно и печально улыбаясь.

А потом - потом мама вылечила Катю, несмотря на прогнозы, ужасавшие меня, - и у меня появился еще один повод быть вечно благодарным ей (помимо собственного рождения).

Катя была хрупкой, ломкой, как экибана, но в глазках зажигался крепкий, здоровый огонек, и больше в них не было усталой обреченности, так испугавшей меня. С Катей мы не расставались ни на час. Она скоро должна была сделать то, во что мы оба не могли поверить: уехать от меня, далеко, за сотни километров - ее отца-офицера переводили в другую часть...

Перед отъездом мама зазвала ее к нам на дачу - отдыхать, наблюдаться и вести правильный образ жизни. Этот прощальный праздник осуществился без особых трудностей - с нашим незаконным отсутствием на работе и в институте все решилось на удивление гладко. А спустя неделю дачной жизни мама, убедившись, что все идет научно, позитивно и правильно, уехала, оставив меня в удивительном, невероятном, неописуемо замечательном уединении с Катей.

Перед отъездом она провела с мной Разговор, суть которого заключалась в просьбе:

- Не трогай Катю!

Я спросил: "А в перчатках можно?" Мама была непреклонна:

- Ты прекрасно меня понял. Не трогай Катю! Ей сейчас это... не полезно. Она слабая, ей нужно окрепнуть. Думаешь, я слепая? Не трогай Катю...

Мы никогда не говорили на такие темы, поэтому оба покраснели.

***