Любовь - не пирог

Посреди тягостных, раздирающих душу похорон моей матери, во время панихиды я впервые подумала: не отменить ли свадьбу? Двадцать первое августа показалось мне совершенно неподходящим днем, Джон Уэскотт - совершенно не годным в мужья человеком, да и представить себя в длинном подвенечном платье, любезно предложенном миссис Уэскотт, я не могла. Мы обручились на Рождество, когда мама только начала умирать, а умерла она в мае - раньше, чем ожидалось. Когда священник произнес: "Нас покинула редкая душа, дарившая близким отвагу и радость", я взглянула на голубоватый церковный свод и подумала: "Мама не пожелала бы мне жизни рядом с таким человеком". Джон, разумеется, спросил, ехать ли ему из Бостона на похороны. Я сказала "нет". И он не приехал: из уважения к моей независимости и прочая, и прочая. Не понял, что я просто постеснялась обременить его своим горем.

После похорон мы принесли домой маленькую урну с маминым прахом и принялись развлекать всех, кто зашел пособолезновать: кучу отцовских коллег из юридической школы, несколько его бывших студентов, дядю Стива с новой женой, наших двоюродных сестер (мы с Лиззи обыкновенно называем их "Нечто номер раз" и "Нечто номер два"); бывших соседей, водивших дружбу с нашей семьей с тех давних пор, когда мамины скульптуры еще не продавались; маминых приятелей из мира искусства; маминых сестер; моих школьных друзей; соседей, чьих детей я когда-то пасла; мою лучшую подругу по колледжу; подружек Лиззи и многих, кого я попросту не узнала. Я слишком давно живу вне дома: сперва в колледже, теперь в юридической школе.

Сестра, папа и я методично кружили по комнате. Всех вновь вошедших папа обнимал. Не важно, хлопали его при этом по спине или жали руку, он притягивал человека к себе и заключал в медвежьи объятия: я видела, как отрывались от пола ноги обнимаемых. Мы же с Лиззи разрешали творить с нами что угодно: хлопайте по плечу, гладьте по головке, прижимайте к груди, скорбно вглядывайтесь в глаза - мы все стерпим.

Папа как раз душил в объятиях нашу уборщицу, госпожу Эллис, когда в гостиной появился господин Декуэрво с чемоданчиком в руках. Почти уронив госпожу Эллис, папа решительно направился к господину Декуэрво, сгреб его в охапку, и оба, постанывая, закачались в страстном безмузыком вальсе. Мы с сестрой сели на диван и, прильнув друг к другу, смотрели, как папа орошает слезами макушку своего друга - любовника нашей матери.

Когда мне было одиннадцать, а Лиззи восемь (последнее лето, которое она пробегала нагишом, без купальника), господин Декуэрво и его дочка Гизела, тоже почти восьмилетняя, гостили на нашей даче в штате Мэн. Домик этот достался нам по отцовской, спенсеровской линии, и папа с дядей Стивом владели им сообща. Мы проводили там каждый июль (вода холоднее, погода лучше), а дядя с чадами и домочадцами сменял нас в августе. Папа относился к своему брату примерно так же, как мы к кузинам, поэтому пересекались семьи лишь на обеде в день их приезда.

В тот год господин Декуэрво гостил у нас только с дочкой, без жены: ей пришлось поехать на родину, в Аргентину, навестить захворавшего родственника. Мы ничуть не огорчились. Госпожа Декуэрво была матерью-профессионалкой, и нам с сестрой в ее присутствии становилось не по себе. Она требовала мыть ягоды перед тем, как их съесть, укладывала нас отдыхать после обеда, следила, чтобы мы мазались лосьоном для загара и застилали по утрам постели. Женщина она была неплохая, но надоедливая. Свод же основных летних правил, установленных нашей мамой, был краток: не есть ничего плесневелого и червивого, не купаться в одиночку, а главное - не сметь будить мать до восьми утра, если, конечно, ты не истекаешь кровью или вовсе не умираешь. Вот и все. Однако госпожа Декуэрво, виновато косясь на маму, постоянно норовила что-нибудь к этому списку добавить. Мама же была неизменно ровна с ней, в споры не вступала и продолжала жить по-своему. Нам она явственно дала понять, что от таких особ, как госпожа Декуэрво, нам придется отбиваться самостоятельно. Супруги Декуэрво развелись, когда Гизела училась на втором курсе в архитектурном институте.

Хорошенькую, чересчур послушную Гизелу мы любили, порой подшучивали над ней и любили потом еще больше, потому что она никогда не жаловалась, даже на меня. Отец семейства нам тоже нравился. Мы встречались с ними на пикниках и праздниках. Господин Декуэрво никогда не отпускал в наш адрес плоских шуток, напротив, рассыпался в комплиментах и неизменно одаривал нас с сестрой необычными сувенирами, которые приходились как нельзя кстати. Когда мне надоела моя кургузая стрижка и я начала отращивать волосы, он подарил мне серебряные заколки, а для Лиззи, которая с трех лет читала взахлеб, он привез шикарную закладку из натуральной кожи. Мы разворачивали подарки, а мама стояла рядом, посмеиваясь над его расточительностью.

Помню, когда они подъехали, мы все сидели на веранде. Первым из машины выскочил господин Декуэрво, напоминавший - благодаря пышным золотисто-каштановым волосам - цветущий одуванчик. На нем были желтая футболка и коричневые джинсы. Гизела походила на него как две капли воды, только ее волосы были стянуты в пучок и лишь несколько пушистых локонов обрамляли загорелое личико. Чтобы одолеть несколько шагов, что отделяли их от веранды, Гизела ухватила отца за руку, и я тут же прониклась к ней нежностью: во-первых, она не скрывает, что любит своего папу, совсем как я своего; во-вторых, не скрывает, что побаивается нас всех, а может, и не всех, а лично меня. Лиззи редко кто боялся: она не отрывалась от книг надолго и не успевала навести страху.

Родители спустились с крыльца им навстречу. Огромный, голый по пояс папа был в выцветших синих штанах, державшихся под огромным животом на слабой резинке; веснушчатая, влажная от пота спина его ярко алела, как всегда летом. Стоило папе выйти на солнце, рыжие волосы на голове, плечах и груди вспыхивали огнем. Он гордился своей родословной, ведь Спенсеры наполовину викинги. Мама была в своем неизменном летнем одеянии - черном раздельном купальнике. Никакого другого я на ней не помню. К вечеру она добавляла к этому костюму одну из папиных рубашек и завертывалась в нее точно в кимоно. В какие-то годы купальник сидел на ней как влитой, подчеркивая плоский живот и ровный загар; в иные годы кожа казалась сгоревшей и сморщенной, а сам купальник был где-то широк, где-то узок. Мама тогда слишком много курила и выходила на крыльцо откашляться. Но в то лето купальник шел ей необычайно, и она любила спрыгивать с веранды в папины объятия, и ее длинные волосы стегали его по лицу, а он кружил ее и улыбался, улыбался...

Родители расцеловались с господином Декуэрво и Гизелой, мама подхватила пестрый парусиновый баульчик, папа поднял чемодан, и они повели гостей в дом. Мы считали свою дачку настоящим дворцом. И Лиззи, и я с превеликой важностью заявляли подругам: "Мы проводим каникулы в загородном доме, приезжайте нас навестить, если ваши родители не против". Нам нравилось приглашать, нравилось упоминать о даче мимоходом, как о чем-то само собой разумеющемся, и понимать, что по сути-то это чудо, настоящее чудо. Сосны и березы спускались от дома почти к самой воде: несколько шагов по замшелым валунам - и ты рассекаешь безмятежную прохладную гладь, а маленькие серые рыбки вьются меж свай под рассохшимися дощатыми мостками, подплывают близко-близко или бросаются прочь из-под весел, стоит спустить на воду нашу старую голубую лодку.

Сам домик состоял из трех спален, кухоньки и громадной, на полдома, гостиной. Две взрослые спальни были совсем крошечные, там умещалось только по широкой тахте с покрывалами в пастельных тонах: желтоватым с розочками у родителей и белым с голубымимаргаритками в другой комнате. Детская была значительно просторнее: целый дортуар с тремя кушетками и разноперыми покрывалами и наволочками. Подушки постоянно были влажноватые и пахли сосной и солью, а моя - еще и духами "Ма гриф", потому что под ней всегда лежал мамин шарфик. Душ находился на улице, за зеленой полиэтиленовой занавеской, а в доме, рядом с родительской спальней, имелась еще и обычная ванная комната.

Господин Декуэрво с Гизелой вписались в наш летний распорядок так естественно, точно проводили с нами каждое, а не только прошлое лето. Этот месяц навсегда остался в памяти воплощением неспешности и благодати. Вставали мы рано, под пенье - свиристенье птиц, и сооружали завтрак: если родители к тому времени уже просыпались, варилась каша или жарились тосты, если родители спали, мы отрезали себе по куску пирога или набивали животы холодными спагетти, а то и просто зефиром. Первой из взрослых обычно вставала мама. Она выпивала чашку кофе, расчесывала и заплетала нам косы и отпускала на все четыре стороны. Если мы отправлялись "в экспедицию", она клала в рюкзак поверх армейского одеяла большие бутерброды и какие-нибудь фрукты. Если же мы бежали купаться, она просто стояла на веранде и махала нам вслед. К обеду мы возвращались, подчистую съедали все, что попадалось под руку, и снова убегали к озеру, или в лес, или в близлежащий городок: вдруг городские ребята настроены с нами поиграть? Чем занимались целый день взрослые, я не знаю. Иногда они тоже спускались к озеру купаться, иногда я видела маму в сарайчике, служившем ей студией. Но когда мы возвращались, часов в пять-шесть, взрослые уже потягивали на веранде джин с тоником и вид у них был счастливый и безмятежный. Лучше этих мгновений не было за весь день.

По вечерам после ужина папы мыли посуду, а мама курила на веранде под Арету Франклин, Билли Холидей и Сэма Кука, а потом решительно тушила сигарету и мы вчетвером принимались танцевать. Мы, девчонки, извивались, дергались, топали и раскачивались, старательно копируя маму. Вскоре на пороге гостиной появлялись папы с посудными полотенцами и кружками пива в руках. Тогда мама поворачивалась к отцу - всегда к нему первому:

- Ну что, Дэнни, потанцуем?

Она клала руку ему на плечо; он, просияв, совал полотенце господину Декуэрво, ставил пиво на пол и начинал танцевать с неуклюжей грацией, шаркая ногами и улыбаясь. Иногда он взмахивал руками и притворялся не то огромной рыбиной, не то медведем, мама же двигалась легко и мечтательно, всецело подчиняясь музыке. Они танцевали под несколько мелодий подряд - вплоть до папиного любимца Фэтс Домино. После чего папа, отдуваясь, плюхался в кресло. А мама, оставшись одна посреди комнаты, прищелкивала пальцами и покачивалась в такт.

- Гаучо, друг, потанцуй с ней, а то меня хватит удар, - говорил папа.

Настоящее имя господина Декуэрво было Боливар, но я узнала это от Лиззи только после похорон. Мы всегда называли его господин Декуэрво, поскольку кличку Гаучо произносить стеснялись. Грациозно передернув плечами, господин Декуэрво бросал папе оба посудных полотенца и, все еще глядя на папу, делал шаг в мамину сторону - уже под музыку.

- Завтра с утра будем бегать, Дэн, вернем тебе прежнюю форму, чтоб танцевал всю ночь напролет, - говорил он.

- Какую еще "прежнюю"? Я уже двадцать лет пребываю в этой милой форме. Что возвращать-то?

Все смеялись; господин Декуэрво с мамой переглядывались, она подходила к папе и целовала его в лоб, усеянный бисеринами пота. Потом брала за руку господина Декуэрво и выводила на середину гостиной. Когда она танцевала с папой, мыс сестрой могли хихикать, даже путаться у них под ногами, как во время семейной игры в бадминтон, где ракетки держат двое, а участвуют все. Когда мама танцевала с господином Декуэрво, мы следили за танцующей парой, присев на качалку на веранде или примостившись на подоконнике, и боялись взглянуть друг на друга. Они танцевали только быстрые танцы, танцевали так, словно ждали этого всю жизнь. Мамины движения становились все более плавными, исполненными смысла, а господин Декуэрво оживал, загорался, словно выхваченный из тьмы ярким пучком света. Папа танцевал, как жил: шумно, добродушно, насмешливо, несколько тяжеловесно; зато господин Декуэрво - обыкновенно тихий, задумчивый и серьезный, - танцуя с мамой, совершенно преображался. Он словно летал: счастливый, одухотворенный, то наступал на маму, то кружил ее и вокруг нее, откликаясь на каждый ее шаг, каждый жест. Они улыбались всем нам поочередно и снова обращали друг к другу враз посерьезневшие, страстные взгляды.

- Потанцуй еще с папой, - говорила сестра. Говорила за нас всех, оставшихся за бортом. Мама посылала Лиззи воздушный поцелуй:

- Хорошо, любимая, сейчас. - Повернувшись к обоим мужчинам, она со смехом объявляла: - Что ж, намек прозвучал громкий и недвусмысленный. Давай прервемся, Гаучо. Пора уложить этих обезьянок спать. Все, девочки, по койкам. Уже поздно. И трое взрослых препровождали троих детей сначала на кухню пить молоко, потом в ванную - умываться, чистить зубы и мазать лосьоном обгоревшие плечи - и, наконец, в нашу просторную спальню. Спали мы, к великому изумлению Гизелы, в трусиках и футболках.

- Без пижам? - не поверила она в первый вечер. Я самодовольно фыркнула:

- Здесь это ни к чему.

Взрослые целовали нас и выходили, а мы лежали и слушали щелканье орехов и приглушенный разговор за картами: взрослые играли в джин или покер и слушали Дайну Вашингтон и Одетту. Однажды я проснулась примерно в полночь и отправилась через гостиную на кухню: попить и проверить, не осталось ли на блюде пирожков с клубникой. И вдруг увидела маму и господина Декуэрво. Они обнимались. Я была удивлена и озадачена. Фильмов я к тому времени насмотрелась множество и понимала: если кто-то кого-то обнимает так крепко, они должны и целоваться. Наверняка. На знакомые мне мамско-папские объятия это не походило ничуть. Отчасти потому, что папа был на двадцать сантиметров выше и килограммов на сорок-пятьдесят тяжелее мамы. Поэтому обнимались они совсем не как в кино: крошечная, хрупкая черно-белая женщина терялась в лапах громадного розово-оранжевого мужчины и смотрела на него снизу вверх, как на великана. Зато рядом с господином Декуэрво мама стояла, как сестра с братом, щека к щеке, оба стройные, широкоплечие, с длинными босыми загорелыми ногами. Мамины руки были под футболкой господина Декуэрво. Наверно, она почувствовала мой взгляд. Медленно открыла глаза.