...Проснулся я - впервые за много лет - с детским чувством легкого, радужного покоя, наполнявшего меня, как мед, - и с полнейшей пустотой в памяти. Я не мог понять ничего, кроме того, что мне хорошо и покойно; я не мог вспомнить, где я и что я.
Только спустя какое-то время я понял, что я - у себя на корабле, в своей каюте, что уже довольно-таки поздний час, и я проспал все привычные обязанности капитана. Что-то вчера было - радостное, волнующее, - что?
И только когда я отодрал от себя простыню, липкую от спермы, и обнаружил себя голым - только тогда я вспомнил...
Самое удивительное, что я не мог обнаружить в себе никаких признаков раскаяния. Мой разум негодовал, ужасался, требовал искоренить и пресечь - но душа была покойна. То, что было вчера, казалось мне самым чистым и непорочным из всего, что было со мной в жизни. Любопытно, сказал я себе, - все предыдущие мои любовные безумства оставляли совсем другой осадок: мозг уверял, что все правильно и хорошо, в то время как душа барахталась в грязи...
Единственное, что мучило мою совесть - то, что я заснул, не удовлетворив моих девочек. Интересно, как они, думал я.
Мне тогда нелегко было войти к ним... Половина их была на кухне; в каюте из тех, кто приходил ко мне вчера, была только Гоар. Она вспыхнула, увидев меня, и пристально взглянула мне в глаза. Другие девочки - Шушик и Каринэ - тоже вопросительно смотрели на меня. Я понял, что все должно быть открыто, без стыда и стеснения, - как вчера.
Это было нелегко... Чувствуя, что краснею, как помидор, я взял Гоар за руки и сказал:
- Гоар, я хочу... хочу поблагодарить тебя за то, что было вчера... и поговорить с тобой и с другими. Позови всех, кто на кухне.
Гоар вышла. Я остался с Шушик и Каринэ. Несколько секунд мы напряженно молчали, потом я преодолел себя - улыбнулся девочкам, тронул их за волосы... Девочки заулыбались, подсели ближе, Каринэ обняла меня, - и тут же посыпались любопытные расспросы, полустыдливые, полувосторженные:
- Гоар и Заруи... Они ведь стали твоими женами, да? Ведь Бог простит их? Тебе ведь можно иметь много жен, а армянам нельзя...
- Что? - я был в самом деле удивлен, - Почему это мне можно много жен? Почему это Гоар и Заруи - мои жены? Кто сказал?
- Они сказали!.. Что ты сделал их... сделал с ними... - Шушик стыдливо уткнулась мне в шею.
- Вот врушки! - Я даже не смог всерьез рассердиться. - Мы вчера просто... ласкались - ну, вот как мы с тобой сейчас. Почти...
- Почему они тогда нас не взяли? Почему?..
Впервые над моим девичником нависла опасность раздора, - но тут вернулись другие девочки, и начался Разговор.
Вначале я казался себе отвратительным ментором; но потом я взял девочек за руки, придвинул к себе, думая о том, что вчера сплетался с ними в бесстыдный клубок...
Я говорил им, как я благодарен за их ласку, как мне было хорошо... и говорил, что больше ТАКОГО никогда не будет. Я говорил им, что я всех люблю одинаково, и чтобы они не смели обижаться ни на меня, ни друг на друга. Говорил, что лучшая благодарность - старательная учеба...
И тому подобную педагогическую чушь.
Черт подери, педагог из меня был тогда - как археолог из крота.
***
С тех пор между мной и девочками все время висела тень неловкости, которую я никак не мог преодолеть. Уже не было таких безудержных ласк, не было игр, в которые они втягивали меня наравне с собой... Они любили меня, как и раньше, но боялись обидеть, боялись... черт подери, ученый сказал бы - "боялись несовпадения культур". Я же со своей стороны старался сгладить проклятое "несовпадение", как мог, пытаясь заткнуть неловкость учебой. Я учил их английскому, и они очень старались, чтобы я был доволен ими.
В их отношении ко мне появилась какая-то интимность, которой не было раньше: они лезли ко мне и целовали меня только, если я оставался с кем-то из них наедине. Они стали стесняться друг друга...
Через пару дней мы прибыли в Англию, и я занялся устройством девочек - и, соответственно, переустройством всей своей жизни. Я рассчитал всю прислугу, кроме старого дворецкого, верного мне до печенок, и его жены. Отныне жизнь моя начиналась с нуля, и впервые имела ясный, близкий и дорогой мне смысл, - и это было непривычно, черт подери!
Я не буду утомлять вас рассказом о том, как я организовал учебу девочек, как следил за тем, чтобы слухи о "турецком гареме" не принимали вредных форм, - избежать их не удалось, я предвидел это, но они только добавили роковой пикантности в репутацию моих газелей... Случались и забавности - вроде мнения одной леди: "в их годы непозволительно красить себе лица! двадцатилетняя девушка никогда не позволят себе такого, если она хорошо воспитана!" Хе-хе, - при том, что им было по пятнадцать, и на их южных личиках никогда не было никакой краски - кроме той, которой я измазал их в первый день...
Но перейду к главному. Это случилось в первые же дни устройства моего девичника. А точнее - во вторую ночь.
Я сидел над какой-то деловой писаниной - то ли счета, то ли что... И вдруг - не столько услышал, сколько ощутил сзади чье-то присутствие. ТЕПЛОЕ присутствие.
Я резко обернулся. Это была Гоар. Пунцовая, потупленная - и совершенно голая. С пухлыми сосками врозь, с мохнатым треугольничком на срамных губах. Позади валялась ее ночнушка.
- Ты что? Ты что? Мы же договорились!.. Гоар! - Я схватил ее за плечи и тряс, как грушу. Я действительно сильно рассердился - не столько на нее, как я сейчас понимаю, сколько на свой отросток, немедленно вставший копьем...
Гоар молчала, глядя на меня своими бездонными глазами. Вдруг я увидел, что она плачет.
- Гоар? Ну что ты? Ну что?..
Я перестал трясти ее и держал, не опуская, за плечи. Ее груди, на которые я боялся смотреть, вздымались все выше, - Гоар плакала сильней, отчаянней, и через минуту рыдала навзрыд.
Перед женскими слезами я всегда чувствовал себя беспомощной куклой.
- Ну что же ты? Ну что с тобой? Гоар? Успокойся... - бормотал я, поглаживая ее по голым плечам, по волосам - и, наконец, прижав ее к себе, как ребенка... - Ну успокойся, маленькая моя, ну не надо, я ведь люблю, очень люблю тебя, - шептал я и целовал ее в макушку, в уши и в шею, поглаживая гибкую голую фигурку.
Сквозь рубашку я чувствовал, как в меня упираются голые груди. Гоар льнула, жалась ко мне, руки ее обвили меня; продолжая всхлипывать, она стала отвечать на мои поцелуи - и я ощутил волну доверия, горячую, интимную, смывающую всякий стыд...
Гоар целовала меня – щедрей, отчаянней, жарче – и я терял остатки рассудка. Каким-то образом я оказался на краю кровати; Гоар стояла передо мной, голая, дрожащая, и у самого моего лица были ее груди. Я ткнулся в них; руки мои сами поползли к ним, стали ощупывать и мять их, язык сам высунулся и ужалил горячий сосок, потом другой - еще, еще, и еще...
Гоар изнемогала. Ее всхлипывания давно перешли в нетерпеливый стон, и она плясала, корчась под моим языком. Ее ножки бессознательно раздвигались, приглашая меня вовнутрь.
Я мял ее сверху донизу, как восковую, понимая, что назад дороги нет. Мы упали на кровать... Я едва управлял собой - и только старался, как мог, быть нежным и не грубым: раздвинул ей ножки, ощупал лоно - оно было влажным, горячим, - залез на девочку, каждой клеткой кожи чувствуя ее тело, - и...
Я уже был не я: животная сила толкалась моими бедрами и рогом, вспарывающим клейкую плоть. Гоар хватала ртом воздух и кричала - то ли от боли, то ли от потрясения, - а я неистово сношал ее, крепко обхватив ладонями ее щеки и выцеловывая дрожащий рот... Спохватившись, я смял рукой ее сосок, а другой - нырнул в складочки, обтекшие мой ствол, и вибрировал в них пальцем, усиливая напор. Девочка металась подо мной, запрокинув голову, и кричала, кричала, как раненая...
Опомнился я только тогда, когда ствол мой напрягся в последнем из последних пределов сладкой муки, - и выскочил из Гоар, заливая спермой ее животик.
Она смотрела с недоумением, как я брызгаю на нее мутным фонтаном. Она не понимала, почему я прекратил, почему прервался бешеный ритм любви - и требовала еще, исходя в мучительных стонах, как недолюбленная кошка.
Я растирал сперму, смешанную с ее кровью, по дрожащему телу, приговаривая - "девочка нежная будет, сочная, бархатная..." - а Гоар подавалась навстречу моей руке, ловя прикосновения, как милостыню. Тело ее боялось остыть, боялось покоя, как смерти... Требовательные стоны подстегнули меня, и я приник ртом к истерзанному лону. В этой ласке я поднаторел когда-то...
Я не буду рассказывать, что было с ней. Все равно ни я, ни вы никогда этого не поймете, - для этого нужно быть женщиной. Или - девочкой, которая только что, минуту назад, стала женщиной... Скажу только одно: я боялся, что отчаянный вопль ее оргазма долетит до чьих-то посторонних ушей. Дворецкий с женой были глуховаты, - а вот соседи, шастающие время от времени по дороге на Истерн-Виллидж...
Потом, когда все кончилось, и я лег с ней, оглушенной, потрясенной, и обнял ее, - она жалась ко мне, вытягивая тело, обожженное оргазмом, и долго не могла говорить, вздыхая глубоко, как во сне.
- Почему ты пришла ко мне, Гоар? - спросил я ее, не боясь обиды, потому что между нами тогда не могло быть ни обид, ни тайн.
- Мы так решили, - отозвался мне слабый голос, хриплый, низкий - на октаву ниже обычного. - Мы решили, что будем ходить к тебе каждую ночь. По очереди.
- Кто "мы"?! Как это - "ходить"?..
- Все мы. Завтра придет Нарэ, послезавтра Гаянэ... Мы все бросали жребий, еще на корабле...
- Как это? Гоар? - Я даже приподнялся. - Скажи, чтобы никто не ходил! Слышишь, Гоар? Скажи им! Слышишь?..
- Не скажу, - негромко, но упрямо отвечала Гоар. - Не скажу. Никогда. Ведь я...
Она замолкла.
Видео
Рассказы