Двенадцать мгновений жизни Леры К.

— Папка, папочка! — бросилась она на шею папе, перемазав его слюнями восторга. — Папулик! — закружила она его, как только что кружила сумку.

Обалдевший папулик вопрошал на лету:

— Доча! Что случилось?

— Папкин! Ты ничего не замечаешь? Ничего не изменилось?

— Влюбилась?

Но Лера со смехом толкнула его и убежала к себе.

Утром она подскочила и тревожно прислушалась. Всю ночь ей снилось, что у нее ОТНЯЛИ, и она снова Дылда. Но кислого утреннего чувства не было, и внутри снова щекотался вкусный ток.

Лера подбежала к зеркалу. Вчера она огромным усилием воли отворачивалась от него, отложив очную ставку на завтра. Сейчас она стояла, зажмурившись, и боялась открыть глаза.

И, все-таки открыв, увидела: ДА.

ДА!!!

Самое удивительное было то, что в ее внешности ничего, в общем, и не изменилось: вот ее узкий нос, вот серые глаза, которые казались ей бесцветными, а сейчас мерцали серебристыми лучами, вот скулы, которые она ненавидела, льняные волосы («соломенные», «как у дуры»)... Разве что прыщи, расплодившиеся на щеке, исчезли, будто их вытерли резинкой. Но во всем вдруг появилось ЭТО — какая-то невозможная гармония, легкая текучесть и слаженность всего и вся, которую Лера чувствовала, как теплый ток, но все еще боялась для себя назвать.

Сдернув ночнушку, она выпятила груди. «Папка прав" — холодела она, рассматривая свои полушария, живые, нежно-молочные, с большими припухлыми сосками врозь, круглые, тугие, налитые изнутри розовым соком... Затем ревизия перешла на гениталии: раскорячив бедра, Лера изучала свою раковинку, которая раньше казалась ей лиловой и гадкой, как почки в мясном ряду, а теперь...

Вдруг встрепенувшись, она повернула голову: в раскрытых дверях стоял папа.

— Прости, доча... Ну не стесняйся меня, ну не надо! Мне так же радостно смотреть на тебя, как... как... Ладно?

— Ладно, — согласилась Лера, хоть ей и было так стыдно, что внизу живота натянулся мятный пузырь.

— И не одевайся какое-то время. Ладно? Доча... — папа подошел к ней и стал гладить ее по волосам, плечам и грудям, будто бы ненароком цепляя соски.

5.

Она шла с заискивающе-восторженным Дэном к нему домой.

Утром Лера завтракала с папой голышом — по его просьбе. Ей было стыдно, но она уже распробовала пьяную зябкость бесстыдства и наливалась внутри сладким соком, свесив груди над скатертью. Потом она убила папу тем, что добыла пыльные мазилки и полчаса красилась перед зеркалом. Получалось, как у индейца, и она трижды смывала свои художества, пока не поймала неуловимую гармонию новой себя и не обвела ее контуром помады и теней. Затем она вытрясла свои скудные финансы, раздоила обалдевшего папу на добавку — и впервые в жизни пошла в бутик.

Она провела там полтора часа. Все покупатели, как один, дружно пялились на нее, позабыв о своих покупках; какой-то парфюмный мужик сходу предложил ей карьеру модели, и не отставал от нее битых полчаса, и всучил напоследок свою визитку — «Фотосалон Пазитиff». Потом она наконец выбрала себе наряд — дымчатое платье с длинною юбкой, рунами и бляшками под серебро, и в нем же пошла в школу, не чуя под собой земли. Ей было странно и страшно, и душу скреб восторг, пьянящий восторг новой себя, смешанный с горько-сладким майским воздухом. Когда она небрежно вошла в класс — смолкли все голоса, замерли все движения, и класс превратился в застывший кинокадр...

И вот она с Дэном. Они уже вошли в подъезд, уже перетерпели неловкую паузу в лифте; уже Дэн снял с нее куртку и повесил, дважды уронив, на вешалку; уже он расставил на кухне бокалы и наливал вино, расплескивая лужицы по скатерти...

— Щедро полил! Теперь виноградник вырастет.

— Ха-ха, виноградник, блин! Это уж точно... мдя...

Дэн болтал взахлеб, будто боялся, что Лера убежит в паузе. Лера знала, каким остроумным он мог быть, но с ней он вдруг стал совсем беспомощным, и это пьянило сильней вина.

Она сама не поняла, как опустошилась бутылка, как вокруг нее все зашумело радужным вихрем и смехом, как тело набухло сладостью, которую хотелось выпустить из себя куда угодно — хоть в объятия, хоть в слюнявые, кусачие губы, которые вдруг обмазали ее, влившись в рот приторной солью...