Две славные луны Севердера смотрели в спальню мою.

Сам же юноша порылся в одеждах своих и достал боевой кинжал народа Севердера.

- Была ночь сия наипрекраснейшим часом жизни моей, - сказал он. – И нет смысла дальше жить мне.

Алессан взмахнул кинжалом, намереваясь пронзить им сердце свое.

Будь я немного старше, будь я немного мудрее, будь я немного искушеннее и понимай я хоть немного слова матушки моей, грозной дамы Пенгны, что лишь любовь способна сделать правителя бессильным, я бы, наверное, позволил свершиться убийству сему. Однако был я тем, кем был, и в ужасе вскочил я, бросившись к Алессану с воплем:

- Нет! Не делай сего!

- Отойдите, о наипрекраснейший бог из всех богов, чтобы не испачкать наисовершеннейшее, наипрекраснейшее тело свое недостойной кровью моею, - ответствовал юноша, отталкивая меня одной рукой своей и вновь замахиваясь другой рукою, тою, в коей держал он кинжал. – Если не позволено мне избавить себя от пытки пресною и безрадостною дальнейшей жизнью моей, пытки, в коей ежеминутно доведется стенать мне от воспоминаний о величайшем счастии своем, все равно должен наказать я себя за преступления, совершенные мною.

Из постыдного выхода из тела моего, еще полностью не закрывшегося, потекло по ногам моим семя насильника моего, но не обращал я на то никакого внимания.

- О каких преступлениях говоришь ты, Алессан? – вопрошал я, повисая на руке товарища по детским играм моим, чтобы не позволить ему совершить ужасный удар.

- Восторжествовала над господином моим плоть моя, ничтожного червя у храма величия графов Эмеркельдов, и должен я, как вассал ваш, умереть за то на плахе. То есть одно мое преступление.

- Каково же твое второе преступление?

- Низменною земною любовью полюбил я, муж, иного мужа и насильно соблазнил того мужа, позволив противоестественной любви моей свершиться, а значит должен, как покорный раб богов кровавых, умереть я.

- Завершил ли ты перечень преступлений своих?

- Неужто сего мало? Тогда вот вам, о любимый мой, третье преступление мое – взрослый, надругался я над телом невинного ребенка и позволил плоти своей восторжествовать над несовершеннолетним мальчиком, и любой побьет меня камнями за то.

- Велики преступления твои, - ответствовал я ему, - но верховный судья в Эмеркельде я и верховный жрец. Прощаю я тебя. Иди и живи.

Покачал на то головой Алессан.

- Нет строже судьи надо мною, чем я сам. И приговариваю я себя к немедленной и милосердной смерти от острого боевого клинка Севердера.

И вновь замахнулся юноша кинжалом.

- Забываешься ты, ничтожнейший из вассалов моих! – воскликнул я, принимая гордый вид, сколь ни смешно было голому отроку, с потеками чужого семени на ногах, принимать гордый вид. – Раб ты, а я господин твой. И лишь мне принадлежит жизнь твоя. И не позволяю я тебе умереть, а приказываю жить.

Медленно опустил острый клинок Алессан.

- На что, на что мне жизнь теперь? – дрожащим голосом вопрошал он.

- На то, что приказал я тебе жить, - ответствовал я ему решительно. – А еще потому, что ты – один из сотни, и не можешь ты не дать вырасти крыльям своим.

Замер юноша, и по тому, как менялось выражение лика его, видел я, как постепенно доходят до понимания его слова мои.

- Что? – спросил он, еще не смея верить.

- Лишь у одного из сотни мужчин вырастают крылья, - радостно повторил я, - и ты – один из сотни.

- Что! – вскричал Алессан, и принялся вертеться перед зеркалом, чтобы разглядеть то, что узрел я еще тогда, когда разоблачался насильник мой.